- Синюю, Митька, синюю... Мазни синей! - оживленно произнес один.

- Эко-сь ты ловкий! - возразил другой. - Вот вохрой, так подойдет! Аль

мумисм. Ну-ка, Миткж, мумием жигани!

"Что они делают?" - заинтересовался Николай, подошел к забору,

облокотился и стал смотреть. На крошечном дворике, сплошь заросшем густою

и свежею муравой, столпились дети. Их было четверо. Трое сидели на

корточках и с напряженным оживлением следили, как четвертый, рыжеволосый,

конопатый мальчуган лет девяти серьезно и основательно водил кистью по

железному листу, прислоненному к стенке. На листе так и горели три

разноцветные полосы: желтая, красная и голубая. Около них густо ложилась

из-под кисти четвертая, коричневая.

Наконец Митька мазнул в последний раз, крякнул и посторонился. Лицо его

выразило заботу. Зрители несколько помолчали.

- Синей бы ловчее, - нерешительно вымолвил меланхолический мальчик с

вялыми и бледными чертами лица.

Двое других - мальчик и девочка - продолжали сосредоточенно

всматриваться.

Митька как будто что вспомнил. Он торопливо схватил кисть и,

воскликнув: "Погоди, ребята!" - скрылся в сенях.

Через минуту он выскочил оттуда, прикрывая ладонью кисть, и,

повернувшись к зрителям спиною, напряженно мазнул по листу. Затем отошел и

с торжествующим видом посмотрел на них. Девчонка радостно ахнула,

мальчишки одобрительно промычали. На листе темно-малиновым бархатом горела

четвертая полоса. Но восторг ребятишек прервался самым неожиданным

образом. Из тех же сеней стремительно выскочил тщедушный взъерошенный

человек и с быстротою молнии влепил Митьке затрещину. Дети с визгом

рассыпались. Николаю особенно врезалось, как девочка зацепилась подолом

рубашонки за плетень, который хотела перескочить, и долго мелькала

загорелыми ножками, усиливаясь одолеть препятствие.

- Ах вы, щенки! - как будто притворяясь, сердился тщедушный человек,

затем поднял брошенную Митькой кисть и принялся соскабливать краску с

листа. - Ишь, намазали!.. Ишь ведь, баканом-то мазнул, чертенок... а?..

Вот тебе и соснул!.. Вот тебе и понадеялся!.. Ах, оголтелые

дьяволята... Митька!

Рыжий мальчуган тотчас же появился из-за угла.

- Ты чего тут, а? - закипел человек (опять-таки как будто не серьезно).

- Тятька уснул, а ты вздумал краску переводить, а? Ты бакан-то покупал, а?

Ты его не покупал, а он кусается... Вот возьму тебя...

- Ну, черт!.. Ты и так затылок мне расшиб... Чего де-, решься. Черт? -

сказал Митька.

- Поговори, поговори у меня!.. - Человек оглянулся и увидел Николая. -

Вот, милый ты мой, художники-то у меня завелись! - сказал он, весело

подмигивая на грозного Митьку.

- Я давно смотрю, да никак не пойму. Что они тут делают? - спросил

Николай.

- Художники!.. Я ведь маляр... Я вот маляр, а пострелы и вертятся

вокруг краски. Бакан-то почем? Бакан дорогой, а они не понимают этого,

изводят.

- Разорили тебя, черта! - проворчал Митька, соскабливая краску.

- Поговори, поговори! - Маляр вынул кисет и, свертывая цигарку, подошел

к Николаю. - Ты посмотри, - сказал с добродушнейшею улыбкой, - все уйдут

по моей части. Им часть это по душе, веселая часть. Он мазнет теперь, к

примеру, хоть баканом и рад. Ему весело...

Он того не понимает, что дорогой товар. А то на стене...

видел, стена-то испорчена? Все вот этот чертенок.

- А вам жаль краски?

- Мне-то? - Маляр внезапно рассмеялся и махнул рукою. - Пущай их!.. Я

ведь это так... чтобы попужать, к примеру. Я ведь люблю этих ребят.

Особливо Аксюшку.

Вот какая - не оттащишь ее от краски... художница! Кабы не девка, прямо

в маляры. Я, милый человек, примечал:

ежели тянет ребенка к краске, тут беспременно что-нибудь по малярной

части. И опять как тянет. Вот тут Федька есть один: тому ежели ляпнуть

медянкой, а рядом вохрой мазнуть - первое удовольствие. Но по нашей части

и ежели я, к примеру, настоящий мастер, никак невозможно медянку подле

охры положить. Несообразие!

- Отчего же?

- Такие уж краски несообразные. Что возле которой требуется.

- И всякий может с толком расположить краски?

- В ком есть понятие, всякий может. Я вот господский бывший человек, но

я имею понятие. Меня сызмальства отвращала несообразная краска. - Маляр

совсем оживился и, наскоро пыхнув цигаркой, продолжал: - Я тебе так скажу:

кому дано. Возьмем, к примеру, забор. Забор я раскрашу... Поглядеть

всякому лестно, но чтобы понять, может не всякий. Я его могу так

расцветить: тут зелено, а рядом желто, около желтой лазурь и прочий вздор.

В ком есть глаз, он сразу увидит и сразу, можно сказать, харкнет на

рисунок. Но который незнающий, тому все единственно... лишь бы в глазах

рябило. Есть даже такие:

небо понимают за зеленое, а дерево) - спросить у него, - тоже, говорит,

зеленое! Даже такого у них нет различия - синее от зеленого не разбирают.

Глаз, брат, он ухода требует!

- Вам бы следовало сына-то учить" - сказал Николай, - не в маляры, а

есть вот настоящие художники.

Чтоб картины писал.

Маляр сплюнул и сделал огорченное лицо.

- Не умею, милый ты мой, не обучен я эфтому делу.

В красках мне дано, а к рисунку нет, нету внимания. Онто и охотится, да

что толку?

Отдали бы кому-нибудь.

- Хе, хе, хе, эка, что сказал! Кому отдать? Да и деньжат-то не

припасено. Ну, будь живописец под боком - отдал бы, перебился бы

как-нибудь с хлеба на воду. Я ведь охоту понимаю, милый человек. Но вот

беда, некому отдать. Нукось, зашевелись у нас деньжата!.. Эге!

Мы бы с Митькой знали, куда махнуть: вон машина-то посвистывает!..

Выкинул красненькую - Питер! А уж в Питере не пропадешь, сыщешь судьбу! А

то свистит, окаянная, а у нас с Митькой карманы худы. Ничего!

И малярная часть - веселая... Так что ль, Митюк?

- Михеич, - послышалось с той стороны избы, - ужели дрыхнешь, мазилка?

Выскочи-ка на секунду! - Николаю показалось, что он уже где-то слышал этот

желчный и сердитый голос. Не успел маляр плюнуть на цигарку и придать

своему беззаботному лицу самое деловое выражение, как из-за угла показался

тот, кому принадлежал голос.

- А! Вот где ты? - сказал он. - Царство сонное!..

Черти!.. Кто это у тебя стены-то разрисовал?

- Наше нижайшее, Илья Финогеныч. Да вот сынишка все озорничает...

Митька. Чуть недоглядишь - схватит уголь и почнет разделывать.

Илья Финогеныч пристально взглянул на Николая.

Тот раскланялся, весь пунцовый от неожиданности, и поспешил вставить

свое слово:

- Очень немудрено, что будущий талант относительно живописи и вот

погибает-с.

- Кто погибает? Почему? Как?

Николай, путаясь от застенчивости, но вместе и ужасно счастливый, что

говорит с самим Ильею Финогенычем, рассказал, как он подошел к забору и

чем занимались дети. Маляр повторил прежнее свое рассуждение о красках, о

"деньжатах" и о том, что кому дано. Митька с любопытством выглядывал

исподлобья.

- Обломовщина, а легко может быть - новые силы зреют, - добавил

Николай, не без тайной цели щегольнуть, что он знает про "обломовщину".

Илья Финогеныч еще пристальнее взглянул на него, и, казалось, лицо его

стало еще сердитее.

- Ну, брат Михеич, ты болван, - сказал он маляру. - Сколько раз в году

видишь меня, а? Амбар красил, ворота красил, вывеску малевал для лавки...

Сколько ты меня раз видел?.. Болван!.. У тебя нет деньжат, думаешь, и у

других нету, а?.. Шут гороховый!.. Нечего ощеряться, с тобой дело говорят.

Краски! Веселая часть!.. Такой же пьяница будет, как и ты. Митрием, что

ль, звать? Митрий! Вымой рожу-.то хорошенько да дня через три... фу, черт!

Завтра же, - слышишь? - завтра же приходи.

И девчонку эту - чья девчонка? Еремки кошкодера? Хороший тоже санкюлот!

и девчонку с собой приводи.

Посмотрим, какие ваши таланты... Мазилка эдакая - не к кому отдать! Да

они грамоту-то знают ли? Карандаш, карандаш-то, болван, умеют ли в руках

держать? Эй, Митрий, поди-кось сюда. Да ты не бычись, не съем, - никого

еще не слопал на своем веку. - Митька подошел, еле передвигая ноги. Илья

Финогеныч запустил пальцы в его красную гриву и проницательно посмотрел

ему в лицо. - Хочешь учиться, а? Ученье - свет, пащенок эдакий.

Был в Острогожске мещанский сын, а теперь академик и знаменитость, - да

это черт с ним, что он академик и знаменитость, - сила новая! Русскому

искусству пути указывает!.. Ну, что с вами, с бушменами, слова тратить, -

и он оттолкнул Митьку, - завтра же приходи.

А я рисовальщика подговорю. Посмотрим, какие ваши таланты, да в

училище, за грамоту. Талант без азбуки - Самсон остриженный, нечего тут и

толковать.

Несмотря на то, что слова Ильи Финогеныча так и кипели негодованием, а

свернутое на сторону лицо было просто-таки свирепо, даже Митька начал

глядеть веселее, а Михеич блестел, как только что отчеканенный пятак.

Он кланялся, смыгал носом и усмехался до самых ушей.

Один Николай продолжал еще испытывать страх, хотя желание познакомиться

с Ильею Финогенычем разгоралось в нем все больше и больше. Вдруг тот

обратился к нему:

- Обломовщина!.. Вы читали или только понаслышке говорите эдакие слова?

Чтой-то не знакома мне ваша физиогномия...

- Я сын гарденинского управителя, Илья Финогеныч.

- Вот как! Настоящий ответ, если бы вас спросили:

"Чьих вы будете?" Не об этом спрашиваю: сами-то по себе кто вы такой?

- Николай Рахманный. Еще моя статейка напечатана в сто тридцать втором

нумере "Сына отечества"...

- Не читал-с, - с необыкновенной язвительностью отрезал Илья Финогеныч,

- не читаю таких газет-с.

- Я наслышан об вас от Рукодеева, Косьмы Васильича... Косьма Васильич

очень настаивал, чтоб я познакомился с вами... Мы большие приятели с

Косьмой Васильичем... - лепетал Николай, чувствуя всем существом своим,

что куда-то проваливается.

- Кузьку знаете! Очень рад, очень рад! - Илья Финогеныч изобразил

некоторое подобие улыбки. - Что он там - испьянствовался?

Исскандальничался? Жена его по-прежнему жила?.. Отчего же не зашли ко мне?

- Признаться, обеспокоить не осмелился.

- Вздор-с. Экое слово глупое!.. Беспокойство - хорошая вещь,

благородная вещь. Свиньи только спокойны.

Нам великие люди преподали беспокойство. Читывали Виссариона

Григорьевича? Сгорел, сгорел... не спокойствие завещал грядущему

поколению!.. Вот-с, - он махнул зонтиком и сухо засмеялся, - все в покое

обретается... Домишки развалились, дети гибнут в невежестве, речонка

гнилая - рассадница болезней... богатые утробы почесывают...

Мостовых нет, благоустройства нет... Банк завели, а о ремесленном

училище и не подумали... Вот спокойствие...

Михеич, завтра же чтобы приходили, слышишь? Нечего ощеряться, я с тобой

дело говорю. Пойдемте.

Николай с удовольствием последовал за ним. Направились к центру города.

Спячка, обнимавшая обывателей, понемногу начинала спадать. К воротам

выползали люди, усаживались на лавочки, зевали, грызли семечки, смотрели

все еще ошалелыми глазами на улицу, перебрасывались словами. Многие шли на

ярмарку. Илье Финогенычу низко кланялись, но вместе с поклонами Николай

заметил какието двусмысленные улыбочки, раза два услыхал смешливый шепот:

"Француз, француз идет..."

В углу обширной площади стоял длинный низенький дом. Ворота были

отворены; виднелся чистый, вымощенный камнем двор, обставленный амбарами и

кладовыми.

У одного амбара стояла подвода, на которую грузили полосовое железо. За

крышами возвышались тополи, липы и вязы. Не подходя к подводе, Илья

Финогеныч с досадою закричал:

- Опять приехал двор навозить. Ужель расторговались?

- Расторговались, Илья Финогеныч, - ответил приказчик, - полосовое

ходко идет. Да и все, слава тебе, господи. Ярмарка редкостная.

- Редкостная! Весь двор испакостили... - и кинул в сторону Николая: -

Железом торгую. Из всех коммерции возможно благопристойная.

- От нонешней ярмарки, вероятно, будет большой барыш? - спросил Николай.

- Не знаю-с, - с неудовольствием ответил Илья Финогеныч, - не касаюсь.

Доверенный заведует, - и опять обратился к приказчику: - Гаврилыч! Бабы

дома?

- Сичас только на ярмарку уехали-с. Велели вам сказать - оттуда в клуб,

в клубе нонче музыка-с.

Илья Финогеныч что-то проворчал.

- Жена и две дочери у меня, - кинул он Николаю. - Гаврилыч! Съедешь со

двора, непременно подмети.-Город в грязи купается, так хоть под носом-то у

себя чистоту наблюдайте!

Николаю показалось, что и на лице приказчика играет что-то

двусмысленное.

В окно выглянула опрятная старушка в чепце.

- Почтва пришла, - сказала она Илье Финогенычу, - малец говорил, -

книжки тебе из Питера. И куда уж экую прорву книг!

Илья Финогеныч преобразился, мгновенно лицо его засияло какою-то

детскою улыбкой.

- Пора, пора... давно жду! - проговорил он, почти рысью вбегая на

крыльцо.

Николай шел медленнее и потому слышал, как приказчик, бросив со всего

размаху полосу железа, пробормотал:

- Эх!.. Купец тоже называется!..

В доме Николай подивился необыкновенному порядку и чистоте. Всюду

стояли цветы; некрашеный пол белелся, как снег; отличные гравюры висели на

простых сосновых стенах. И так кстати расхаживала по комнатам опрятная

старушка, мягко ступая ногами в шерстяных чулках.

- Власьевна, самовар, - сказал Илья Финогеныч и опять кинул Николаю: -

Нянюшка наша.

При входе в кабинет Николай даже затрепетал от удовольствия. До самого

потолка тянулись дощатые полки, сплошь набитые книгами. На большом дубовом

столе тоже лежали книги; стулья и табуреты были завалены газетами.

- Присядьте, - буркнул Илья Финогеныч, сдвигая с ближайшего стула груду

печатной бумаги, и с жадностью стал распаковывать посылку.

На него смешно и весело было смотреть. Каждую книжку он вынимал и с

каким-то радостным благоговением, влюбленными глазами рассматривал ее,

раскрывал, нюхал, прочитывал то там, то здесь по нескольку строчек и, еще

раз обозрев со всех сторон, бережно подкладывал Николаю.

- А! Давно до тебя добираюсь, господин Иоган Шерр! - бормотал он, с

восхищением искривляя губы и проворно перелистывая книгу. - Гм... так

комедия? Гм...

воистину, воистину комедия!.. И Верморель!.. Деятели?..

Наполеонишку проспали!.. Деятели!.. Эге! Вот и Ланфре...

ну-кось, как ты идола-то этого?.. Ну-кось!.. Пятковский:

"Живые вопросы"... Гм... прочтем и Пятковского.

Когда книги были просмотрены, ощупаны и обнюханы, Илья Финогеныч

пригласил Николая в сад. Это было тенистое, прохладное и благоухающее

место. Так же, как и в покоях, во всех уголках сада замечался изумительный

порядок. Красивый парень в ситцевой блузе поливал цветы. На столе под

развесистой липой уже блестел кипящий самовар, стояла посуда, лежали яйца

под салфеткой. Илья Финогеныч принялся хозяйничать. День склонялся к

вечеру. Густой благовест мерно разносился над городом.

Со стороны ярмарки доносился однообразный шум. Соловей щелкал в кустах

пышной сирени. Высоко взлетали ласточки, разрезая ясный воздух своими

острыми крылышками. На деревьях алыми отблесками ложились косые солнечные

лучи. Николай чувствовал себя все лучше и лучше. Гневное лицо хозяина уже

не внушало ему ни малейшего страха. "Вот это так человек!" - думал он, и

чай ему казался особенно вкусным, и яйца всмятку превосходными, и городок

прекрасным городком, и садик не в пример милее старинного гарденинского

сада. Точно на духу открыл он Илье Финогенычу свое положение, свои планы,

свои неопределенные виды на будущее. Рассказал об отце, о гарденинской

жизни, о том, как познакомился с Рукодеевым, о своих отрывочных и кратких

разговорах с Ефремом. Илья Финогеныч слушал внимательно, спрашивал,

задумчиво пощипывал свою козлиную бородку, иногда смеялся, хотя

по-прежнему сухо, но так, что Николай искренне был уверен, что не над ним

смеется Илья Финогеныч и что не злоба движет его смехом.

- В двадцать один год да с эдакой подготовкой поздно об университетах

думать, - говорил Илья Финогеныч, - вздор-с. И столицы вздор, нечего туда

тянуться.

Работы здесь много. Почему университет? Диплом нужен?

Специальность желательно изучить? Нет? Ну, и незачем.

Читай, трудись, - Илья Финогеныч постепенно перешел на "ты", и это тоже

доставило удовольствие Николаю, - приобретай навык к серьезному чтению. С

толком берись за книжку. Почему иные скользят о том о сем, а в башке

пусто? Потому - за ижицу ухватились, "аз-буки" просмотрели. С фундамента

начинай, с основы. Что есть основа?.. По истории - Шлоссер, Соловьев,

Костомаров, по критике незабвенного Виссариона Григорьевича затверди, он

же и историк словесности нашей. Пушкин!.. О Пушкине Кузьма глупости тебе

наврал, - вот уж ижица-то!

Пушкин - великий поэт, заруби!.. Кузьма хватил вершков, а подкладки-то

не уразумел. Как понимать Писарева, Митрь-Иваныча? Так и понимать, что

разные баричи эстетикой все дыры норовили заткнуть: свободы нет - вот вам

эстетика! Невежество свирепствует, произвол, дикость - вот вам эстетика! А

коли так, ну-кось, рассмотрим, что она за птица! Ну-кось, давайте сюда

идола-то вашего! И пошла писать. Вот я как понимаю Митрь-Иванычевы статьи.

А Пушкин как был велик, так и остался великим. Кто из вавилонского плена

словесность нашу извлек? Пушкин. Кто ее спустил с высей-то казенных, с

мундирных парнасов-то? Опять-таки Пушкин. Это историческая заслуга. А

прямая заслуга? А красота во веки веков живая? Болваньё!.. Надо понимать,

какого имеем великана... - Илья Финогеныч поднял руку и вдруг глубоким,

трогательным голосом, - таким трогательным, какого и не подозревал за ним

Николай, - отчетливо проговорил:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий поздний возраст.

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего...

и т. д.

Потом опустил загоревшийся взгляд и начал пить чай.

- Работы много, - сказал он после непродолжительного молчания. -

Некогда баловаться. Кому возможно - стремись в университет. Университет -

тот же арсенал:

выбирай арматуру, рази невежество! А нельзя - не мудри. Вникай в книги,

в дела, в жизнь. Острие отточишь хошь куда... Теперь можно. Стыдно

малодушничать. Нукось, в старое время! Читывал Никитина, Ивана Саввича?

Хороший мне был приятель. Как выбивался из потемок?

Не жизнь - стезя мученическая. А Кольцов, Алексей Васильич? Болваньё!

Сколько бы ему жить, если б не изуверы проклятые! Изуверы доняли. А какие

у нас книжки были, окромя "Отечественных записок" да великана Гоголя? Что

мы знали европейского? Вон у меня целый подвал нагружен тогдашними

книжками... полюбуйся. А солдатчина? А полицейщина? А казенщина? Знаешь

ты, что такое был городничий? Вот то-то, что не знаешь. Было мне

девятнадцать лет; сочинил я стихи на городничиху, - и, разумеется,

пасквильные. Дознались. Разыскать мещанского сына такого-то! Отдать не в

зачет в солдаты! Заковать, дабы не ушел! Спрятали меня в погреб, три

недели в погребе жил, ночью выпускала матушка воздуху глотнуть.

Пришла зима - в мужицкий тулуп нарядили, в треух, в лапти, да под видом

извозчика в Тулу, к знакомому купцу... Там я и пребывал, покуда не околел

городничий.

Хорошо говорить!.. Нет, поживи-кось с наше, перетерпи, - узнаешь

разницу. А семейное невежество? - ад! Помню, Роленя я читал историю, -

папенька-то ничего, кое-что понимал, а дяденька у меня был, тот меня

Роленем этим чуть вдребезги не расшиб. Томищи были толстые, в кожаном

переплете. А знаешь, чей перевод? Тредьяковского.

Вот как мы в Европу-то заглядывали. Ныне читаешь "Мертвый дом", читаешь

"Очерки бурсы" - оторопь берет, а что тогда? Что делалось в казарме, в

остроге, в школах кантонистов? И въявь, на всю улицу, на весь город? На

выгон пойдешь прогуляться - солдат бьют...

и прикладом, и тесаком, и шомполом, и под живот, и в зубы! А то сквозь

строй гоняют... Ударит барабан, меня и теперь лихорадка трясет! Веселое

время, хорошее время, будь оно трижды проклято! Бывало, обыкновенное

зрелище - эшафот, позорная колесница, плети. Губители, губители! Кого они

научить хотели?.. Должно быть, вместо театров увеселяли. Начальство в

гости пожалует - весь дом обмирает, унижение, поклоны, взятки. Недаром

бабка-покойница святою водой кропила после гостей-то эдаких... Хорошо

хулить нонешнее.

Николай воспользовался паузой и рассказал случай с Кирюшкой, сообщил о

"кошачьем мучителе", о злосчастной участи Онисима Варфоломеича.

- Не хвалю, не подумай, что хвалю, - воскликнул Илья Финогеныч, - но

способа дадены, отдушины открыты. Долби невежество! Долби его, подлое,

покуда сил хватит!.. Сынам нашим просторнее будет. Способа всюду. Вот

холера была... ну, что толковать: стихия, пагуба, руки опускаются...

Отнюдь не опускай. Полаялся я тут кое с кем, пристыдил, усовестил -

составили комитет, по избушкам ходили, помогали. Капля в море, однако ж

приобрели навык. Ведь что у нас поощрялось-то? Какое сообщество терпелось?

Подумай-ка. Все врознь, все врассыпную. Разве ограбить кого, или напиться,

или в карты поиграть - артелью промышляли. Комитет - маленькое дело, но

гражданственность развивается, привычка, сноровка - вот что большое дело.

Во всякий час нужно будоражить обывателя. Просьба не выгорает - ругай,

срами, книгой-то, книгой-то ему в морду, наукой-то, Европой-то долби!

Манерам некогда обучаться, перчатки напяливать недосуг!.. Ты рассказываешь

про студента ётого... Судить не берусь. Дело свежее, нежное, молодое.

Только вот мой совет: земли держись, к родным местам прилепляйся.

В земле - крепость. Чай, знаешь сказку об Антее?.. Но тут вот какая

штука: что есть земля? - Само собою, иносказательно говорю. - Земля хитра,

с ней сноровку надо.

Боже упаси пятым колесом объявиться! К жизни прицепливайся, к делу;

избери возможно благопристойное и сражайся. Другой разговор пойдет. Чем

простолюдин меряет нашего брата? Ведешь свое дело изрядно, значит, и

человек ты изрядный, и слова твои не на ветер. Здесь-то вот ты и надуй

простолюдина. Будь торговцем, будь хозяином, мельником, дворником,

ремесленником, отведи глаза, да словами-то простолюдина... да

книжкой-то... да наукой...

по лбу, по лбу, по лбу! Хитрить надо. Вчерашний день того наварил, не

то что мы - внуки наши вряд расхлебают.

Надо по совести своей пай расхлебывать. Отец, говоришь, у тебя...

Ничего! Расхлебывай и отца. Он не виноват, виноват опять-таки вчерашний

день, будь он навеки проклят!

Должность твоя скверная, это я соглашусь. Ты не уговоришь отца, чтоб

отпустил годика на два, а? Иди-ко в лавку ко мне. Приучишься, дам товару в

кредит, открывай лавочку где-нибудь в селе, а? Железная торговля всетаки

пристойна. Притом в самое нутро вдвинешься, в самый центр: товар подлинно

крестьянский. Подумай об этом. С Кузькой не вожжайся: ты с него свое взял,

будет.

Он добрый малый, я его люблю... но беспутник и бесстыдник. Одним

словом, брось. Книг бери сколько хочешь,

дам. Далеко хоть, ну, я тебе и книги отпущу основательные, сразу не

проглотишь, не беспокойся. Только вперед говорю: запачкаешь, изорвешь,

изгадишь - лучше на глаза не показывайся. У меня подковы, топоры, вилы -

товар, а книги - друзья. Ущербу не потерплю.

VII

Богобоязненный патриот Псой Антипыч Мальчиков. - Капитан Аверьяныч в

Хреновом. - Ефим Цыган грубит. - Доклады кузнеца и Федотки о

сверхъестественном. - Как провел Капитан Аверьяныч время накануне бегов. -

Бега. - Праздник и трагедия во дворе отставного фельдфебеля Корпылева.

Псой Антипыч Мальчиков был человек решительный. Нелепый и несоразмерно

огромный, как слон, с необъятною утробой, с лицом, похожим на красную

сафьянную подушку с пуговкой посередине, с вечною отрыжкой, с вечною

хрипотой в голосе, он тем не менее отличался гибким и замысловатым умом,

был способен прельщать людей. В его заплывших жиром глазах беспрестанно

сквозила какая-нибудь тайная мысль.

Проекты и комбинации непрерывно роились в его крепко сбитой башке. К

сожалению, и проекты, и комбинации, и тайные мысли устремлялись только к

одной цели: как бы кого "облапошить". Дерзок он был безгранично.

Выдравшись на поверхность из смрадной пучины откупов, он еще в начале

пятидесятых годов прогремел на всю губернию. Самые разнообразные слухи

ходили об его обогащении: говорили о фальшивых деньгах, о том, что Псой в

минуту расплаты выхватил у кредитора вексель на знатную сумму и тут же

проглотил его, 0 том, что Псой когото отравил, кого-то поджег, кому-то

продал свою жену,- на время, конечно... Что было правда в этих слухах и

что - плоды обывательского досуга, неизвестно; о всяком внезапно

разбогатевшем купце рассказывают уголовные казусы; но странность-то

заключалась в том, что о других и верили и нет, а о Псое Антипыче верили

безусловно и непоколебимо. Впрочем, слухи не могли бы повредить Псою

Антипычу, но он до того стремительно совершенствовал дальнейшую свою

карьеру, с такою беззаботностью опровергал всякие препоны, что устыдились

даже те, которые, казалось бы, весьма основательно утратили стыд. Натиск,

необузданность, откровенность, какаято бесшабашная удаль грабежа отвращали

от него не только богобоязненных человеков первой гильдии, но и тех

коммерческих стервятников, которые чуть не ежедневно ухитрялись снимать

рубашку с своего брата во Христе.

Дело в том, что стервятники, снимая рубашку, все-таки бормотали:

"Ничаво!.. Чать, бог-то один у нас!.. Ежели в случае за упокой помянуть

аль милостыньку - мы завсегда с нашим удовольствием..." А Псой Антипыч

налетал с наскоку, с размаху, с "бацу", обдирал совсем с мясом и вместо

всяких благожелательных словес только урчал да позевывал, крестя свою

широкую пасть. Малопомалу всюду ославили его непомерным плутом. Дела с ним

вели с обидными предосторожностями. Кредита не давали. Знакомство вести

гнушались.

Тогда Псой Антипыч придумал устроить набег в иные сферы.

Была севастопольская война. Солдаты изнемогали в борьбе с интендантами

и союзниками, государственное казначейство - в расходах, патриоты - в

усилиях распалить общественное сочувствие. Псой Антипыч держал в аренде

небольшой клочок земли, принадлежавший одной высокопоставленной патриотке.

И вот, вместо того чтобы по обычаю внести деньги в графскую контору, он

снарядил рогожную кибитку, дождался первопутка, захватил с собой молодца и

тронулся в Москву, а там по чугунке в Питер; в Питере с чисто разбойничьею

дерзостью проник "к самой", поверг на ее благоусмотрение пятьсот, будто бы

"первейшего сорта", полушубков. Одни полушубки, может быть, и не

обольстили бы патриотическую даму, - мало ли их жертвовалось в ту годину!

- но обворожил ее настоящий, коренной русский мужичок, который наговорил

ей настоящим русским языком целую уйму простых русских,

младенчески-душевных слов. Слова эти были немудреные: "Пристол

атечества... Русь-матушка... до издыханья крови... Как мы есть теперича

дураки, а вы, прямо надо сказать, - стратиги наши и промыслители... во

как!.. Не то што капитала - живота решусь... Грудь... подоплека... люд

православный... душа" и т. п. В сущности-то, пожалуй, глупые даже слова,

но, видно, так уж повелось, что в патриотических салонах эти слова

присуждены изображать настоящий русский патриотизм. Во всяком случае,

высокопоставленная дама увлеклась Псоем Антипычем. Карета целые дни

развозила ее по Петербургу. В гостиных на самых изящных диалектах говорили

о "мужичке", явившемся откуда-то из степи принести лепту на алтарь

отечества.

Видели в этом признак всеобщего подъема духа, что-то провиденциальное,

что-то угрожающее растленному Западу, какое-то мистическое знамение.

Нашелся еще Псой Антипыч, - не наш, а другой, великосветский, с

камер-юнкерским шитьем на мундире, - который переложил событие в

патриотические стихи; нашелся третий Псой Антипыч, напечатавший стихи в

своем журнале... и другой и третий узрели за это вновь отверстые

перспективы милостей, протекций, связей. А настоящий Псой Антипыч сидел

тем временем в комнате графского дворецкого, уплетал за обе щеки

утонченные яства с барского стола, почесывал утробу, рыгал и шутки ради

говорил дворецкому:

- Вот ссориться-то с тобой не хочется, Таврило Егорыч, а по-настоящему,

как я теперича взыскан самой, стоило бы доложить их сиятельству, сколько

ты за доступ-то слимонил. Сотенный билет сцапал, легкое ли дело!

- Ну, ну!.. Не плюйте в колодезь, господин Мальчиков, годимся еще с

течением времени, - деликатно ответствовал дворецкий, поглаживая баки.

- Про то же я и говорю.

Наконец Псой Антипыч был представлен свойственникам, родственникам и

единомышленникам патриотической дамы. Псой Антипыч чутьем разгадал

каждого. Перед одним он прикинулся дурачком, ибо тот только в виде дурачка

представлял себе настоящий русский народ; другому развил весьма дельно,

как выгоднее продавать спирт и пользоваться бардой, - у того были огромные

винокуренные заводы; третьему тонко намекнул, что управляющий его

обкрадывает, - несомненная истина, потому что Псою Антипычу случалось

воровать с этим управляющим сообща; четвертому так подал мысль усугубить

доход с имений, что тот моментально вообразил, будто это его собственная

мысль; пятому грубо польстил, сказавши, что "Расея вот как чувствует - по

гроб жизни!" государственные заслуги его превосходительства. И все это с

русскими прибауточками, с русскими поклонами в пояс, с теми бесхитростными

русскими словечками, от которых иногда закрываются веером

высокопоставленные дамы, но которые, в свою очередь, присуждены изображать

настоящий русский патриотизм, - разумеется, если выпадают из уст такого

бесхитростного мужичка, как Псой Антипыч.

Игра кончилась тем, что Псой Антипыч снял в,аренду ("урвал"!) чуть не

целое немецкое королевство со всевозможными льготами, послаблениями и

попущениями и вернулся домой в качестве патентованного патриота. С тех пор

он настойчиво удерживал эту позицию. Возвращалось ли "православное

воинство" из похода, - Псой Антипыч первый выставлял бочку полугара,

жертвовал воз ржавых селедок, бил себя в грудь, говорил "речь", уснащенную

крупною патриотическою солью. Везли ли пленного Шамиля, - Псой Антипыч и

по поводу Шамиля совершал торжество, извергал бесхитростные слова и бил

себя в грудь.

Посылался ли складень графу М. Н. Муравьеву, - Псой Антипыч и по случаю

складня ударял в свои жирные перси, хрипел: "Разразим!" и предлагал

последнюю "каплю крови" на "пристол атечества".

Однако спустя десять лет ненасытный азарт Псоя Антипыча опять повредил

ему. Вырубил он "невзначай" какие-то высокопоставленные леса, распахал,

"забымшись", степи, продал "по ошибке" овец, выкрал "по глупости"

зеркало из заброшенного палаццо... Несмотря на все уважительные

причины, от аренды ему было отказано. Как на грех, и с патриотизмом стало

тише. Тогда Псой Антипыч волей-неволей погрузился на дно, купил

"вечность", скромно начал хозяйничать, безвыездно жил на хуторе, только

изредка высовывая свою чуткую картошку и обнюхивая:

не тянет ли благоприятный ветер, не приспело ли время снаряжаться и

выплывать на поверхность?

В последнее время, выражаясь его разбойничьим жаргоном, "быдто стало

поклевывать", хотя и не в смысле патриотизма. Имя его все чаще и чаще

повторялось среди коннозаводчиков. Раза два на его хутор заезжали важные

особы посмотреть лошадей. Псой Антипыч не упустил поднести особам

суздальские иконки с изображением их "ангела", - конечно, сославшись на

свою "глупость", "подоплеку", "душу", "простоту" и тому подобные

принадлежности истинно русского человека. Жеребцы его завода щеголяли в

княжеских и графских запряжках, - штуки четыре из них щеголяли без всякого

права, ибо были простые битюги, снабженные фантастическою родословной.

Но все это пустяки. За самое последнее время отверзлись еще лучшие

перспективы: Псою Антипычу стало известно, что одна очень значительная

особа намеревается купить целиком весь его завод. Вся штука заключалась в

том, чтобы как-нибудь не, охладить вельможеских намерений - не уронить

славу завода до тех пор, пока не удастся "облапошить" его - ство.

Вот какой был человек Псой Антипыч Мальчиков.

На другой день после того, как проверяли Кролика, Наум Нефедов вытащил

из утробистого тарантаса своего рыгающего, урчащего и рассолодевшего от

жары хозяина, отпоил его ледяным квасом, собственноручно почистил щеточкой

и, оставшись с ним наедине, подробно изложил положение дел.

- Ну? - прохрипел Псой Антипыч, с недоумением смотря на наездника.

- Что ж - ну! Прбиграем, вот и все. По-моему, не пускать, не срамиться.

- Обдумал! Девка-то, девка-то что говорит?

- Девка на все готова, да что толку?.. Испортить лошадь, это уж как

угодно, не возьмусь. Да к тому же, как зеницу ока стерегут. Нарвешься на

такой скандал, - призам не обрадуешься. Вы как хотите, а я не" возьмусь.

- И не берись. Зачем ее портить? А девка-то, девкато... - Псой Антипыч

всхрапнул, шевельнул ноздрями, что-то неуловимое пробежало в его глазах, -

и, не дожидаясь ответа, круто закончил: - Ладно. Сосну малость...

Скажи, благодетель, чтоб в сумерках девку привели. Сюдато незачем,

пущай на задворках подождет.

Если бы. кузнец Ермил не торчал день-деньской в конюшне да разумел

что-нибудь в обыкновенных житейских делах, а Федотка не увлекался бы до

такой степени новыми знакомствами и гулливым треньканьем балалайки на

соседнем крыльце, они бы приметили, вероятно, что Ефим однажды отлучался в

село, и когда вернулся, от него пахло водкой, а губы беспрестанно

кривились наподобие улыбки, что он ни разу после этого не заглянул в

конюшню, что взгляд его сделался каким-то торопливым и мутным.

Они бы и в Маринке заметили странную перемену. В сумерках Маринка

по-прежнему вертелась у ворот и шепталась с Ефимом; но смеялась не

прежним, а каким-то расслабленным, кротким смехом, не задирала Ефима, не

дразнила его, не отшучивалась и целомудренно, точно невеста, потупила

глаза, когда Федотка, возвращаясь домой, взглянул на нее.

- Чтой-то на Ефима Иваныча добрый стих напал, - сообщил Федотка

кузнецу, по обыкновению сидевшему на пороге конюшни. - То, бывало, слова

не скажет в простоте, все лается, а тут я иду, норовлю кабы прошмыгнуть в

калитку, а он хоть бы что. Словно притупился.

Кузнец хладнокровно сплюнул и обругался.

- А ты, дядюшка, в случае чего, не говори Капитону Аверьянычу...

отлучался-то я. Авось... Что же, все, кажись, в порядке, - продолжал

Федотка.

Кузнец сплюнул в другую сторону и выразился еще изысканнее. Впрочем,

добавил:

- Стану я наушничать! Вот Маринка - ведьма, это уж скажу, это уж не

беспокойся, чертова дочь.

- Что ж - ведьма, дядя Ермил... Вон и об Ефиме Иваныче болтают, а

смотри-кось, Кролик-то! По мне, дьявол их побери, абы призы были наши... А

вчерась купец Мальчиков приехал... пузо - во!.. Сидит на крыльце - на все

крыльцо растопырился... И что ж ты думаешь, - Наум Нефедов стоит перед

ним? Как же! Покуривает себе, как с ровней. Поддужный, и тот сидит, эдак,

на ступеньках. Ну-кось, у нас попробуй!.. А еще я видел, дядя Ермил, ноне

мужицким лошадям выставка была.

Шукавский мужик жеребца привел... О господи!.. Косматишшый, дядя

Ермил!.. Гладченный!.. Копытища - во!..

Господа - и те диву дались. Медаль ему выходит золотая.

Вот-те и мужик!.. Эх, дядя, огребем призы - наворочаем делов! Прямо,

господи благослови, безрукавку плисовую... - Федотка ударился в мечты,

кузнец слушал, покуривал и поплевывал.

Вдруг за вородами загремели колеса. Маринка промчалась в избу, неистово

шурша юбками.

- Ты, что ль, Ефим Иваныч?.. Ну, как тут у вас? - послышался голос

Капитона Аверьяныча.

Федотка замер на полслове. Если бы не темно, можно было бы приметить,

как внезапная бледность разлилась по его лицу, и опрометью бросился

отворять ворота. Кузнец не спеша спрятал трубку, хотел тоже идти, да

раздумал и остался на своем бессменном посту. Во двор въехал тарантас; в

темноте едва обозначались закрученные головы пристяжных, виднелась высокая

дуга; управительский кучер Захар восседал на козлах.

- Как у вас тут? - повторил Капитон Аверьяныч, вылезая из тарантаса. -

Это ты, Федот? Ну, что?.. Как?..

Что, Ефим Иваныч, не осрамимся?.. Где кузнец-то?.. Это хозяева?.. Ну,

здравствуйте, здравствуйте.

Целый хор ответствовал Капйтону Аверьянычу:

- Слава богу!.. Слава богу!.. Никто как бог... Все благополучно-с...

Князья Хилковы стаивали, князья Хилковы... так-тося!.. Прикидывали,

позавчера - ничего, слава богу.

Маринка вынесла огонь, заслоняя его ладонью от ветра, Капитон

Аверьяныч, ощупывая костылем дорогу, взошел на крыльцо, посмотрел на

Маринку и шутливо сказал:

- Как тебя - Дарья, Лукерья, Аграфена! Ну-ка, самоварчик, матушка... -

и тотчас же, изменяя шутливый тон, заботливо произнес: - Кто на

конюшне-то, кузнец?

Не отлучайтесь, ни на секунду не отлучайтесь. Пойдем, Ефим Иваныч.

На другой день, едва взошло солнце, Капитон Аверьяныч был уже в

конюшне. Со всех сторон осмотрел он Кролика, поковырял костылем в его

деннике, суха ли подстилка; взвесил на ладони, понюхал и даже попробовал

зубами овес из его корыта; потрогал все винтики, гайки и гвоздики и

пошатал колеса на призовых дрожках; обревизовал хомуты, седелки, уздечки,

вожжи; спросил, где берут воду для лошадей, и воду попробовал. Кузнец

являл вид обычного равнодушия, Федотка был неспокоен и все почему-то ждал

грозы. Однако грозы не последовало.

Только после того, как все было осмотрено, Капитон Аверьяныч испытующим

оком посмотрел на кузнеца и сказал:

- Язык-то свой поганый держи на привязи. Сквернословишь небось, а тут

женский пол. Что об нас скажут? - и затем посмотрел на Федотку испытующим

оком и Федотке сказал: - Чего шарф-то распустил по спине, аль мода вышла?

Смотри, кабы и виски по моде не расчесали.

Но так как вслед за этими угрожающими словами на лице Капитона

Аверьяныча появилась милостивая улыбка, то струхнувший было Федотка сразу

понял, что все найдено в порядке, и сразу воспрянул духом. Кузнец же и не

падал. Он лишь потому удержался заявить, что "Маринка - ведьма, а не

женский пол", что тут же был Ефим, все время безучастно стоявший у

притолоки и гораздо более обращавший внимание на воробьев, копошившихся в

застрехе, чем на Капитона Аверьяныча. От Капитона Аверьяныча, конечно, не

ускользнула такая странная небрежность: скашивая глаза из-под очков, он

несколько раз взглянул на Ефима, но сдержался и не сказал ему ни слова по

этому поводу.

- Дозвольте мне в гости сходить, - угрюмо пробурчал Ефим, когда Капитон

Аверьяныч собрался идти из конюшни, - нонче княжой наездник Сакердон Ионыч

гостей созывает.

- Гм... это когда же?

- Чего когда?

- Пойдешь-то?

- Известно, в сумерках. Время сёоё знаю, - грубо ответил Ефим, глядя

куда-то в сторону.

У Капитона Аверьяныча задергалась щека. Он судорожно стиснул костыль,

готов был прикрикнуть на Ефима, но тотчас же спохватился и сказал:

- Сходи, сходи, что ж... Я, может, и сам наведаюсь к старику. Что он,

как? Лет двадцать я его не видал.

Пойдем, Ефим Иваныч, чай пить.

Во время чая Ефим опять-таки проявлял странное и дерзкое безучастие и,

казалось, нимало не был тронут милостивым обращением Капитона Аверьяныча.

- Так шибко бежит Грозный? - спрашивал Капитон Аверьяныч, отрываясь от

блюдечка.

- Бежит, - нехотя цедил Ефим.

- Не осрамит он нас, а?

- Ну, я не ворожейка.

- Да как думаешь-то?

- Это уж вы думайте, коли охота.

В груди Капитона Аверьяныча так и клокотало от подобных ответов,

багровые пятна выступали на его щеках, казалось, вот-вот терпение его

лопнет. Но он крепился, сдерживался и только изредка поскрипывал зубами да

раздражительно шмыгал ногами. А Ефим как ни в чем не бывало сидел себе с

скучным и упрямым лицом и тупо смотрел в угол. Наконец Капитон Аверьяныч

достал из-за пазухи Ефремове письмо и, тоже не глядя на Ефима, попросил

его снести письмо на почту. Одно время казалось, что Ефим и на это ответит

какою-нибудь грубостью, - по крайней мере он медленно и неохотно взял

письмо, но тотчас же оживление мелькнуло в его тусклых глазах, и он

проворно вышел из избы. Он не успел еще скрыться за воротами, как по

направлению к огородам прошумела своими юбками Маринка.

Спровадивши наездника, Капитон Аверьяныч по очереди призвал Федотку и

кузнеца и подверг их самому щепетильному допросу.

- Чтой-то от него вчерась будто водкой разило? - спрашивал он.

Но и кузнец и Федотка стояли на одном: хмельного Ефим не касается.

Капитону Аверьянычу оставалось убедиться в своей ошибке и успокоиться на

этот счет.

- Ну, а вообще, что он, как? Не примечали вы за ним чего-нибудь

эдакого... особенного? - допытывался Капитон Аверьяныч. На это кузнец с

величайшими потугами набормотал с десяток слов, из которых можно было

разобрать, что "Маринка - ведьма, и хотя же ейный отец замыкает ее на

ночь, но он своими глазами видел"

и т. д., - одним словом, набормотал таких глупостей и завершил эти

глупости таким непристойным изражением, что Капитон Аверьяныч вскочил,

плюнул, зашипел: "Ах ты, сквернословец окаянный!" - и прогнал его с глаз

долой. Не лучше было и с Федоткой.

- Что я вам хотел доложить-с, Капитон Аверьяныч, - проговорил Федотка,

откашливаясь в руку и таинственно понижая голос.

- Ну, ну? - нетерпеливо торопил его Капитон Аверьяныч, даже

приподымаясь с лавки.

- Теперича княжой наездник-с... Как он есть уважаемый человек-с...

- Ну?

- И теперича касательно купцов-с... - Федотка начинал путаться под

пристальным и страшным взглядом конюшего. - Тоись, к примеру, не-ежели,

говорит, фунт говядины на человека-с...

- Чего ты канителишь?.. Ну?

- Я иду-с, а Сакердон Ионыч зовет-с... велели сесть-с.

- Черт! Что ты за душу тянешь, - загремел Капитон Аверьяныч.

- Больше ничего, как они есть дьяволово отродье-с, - торопливо сказал

опешенный Федотка.

- Кто?

- Они же-с... Ефим Иваныч!

- Тьфу, тьфу!.. Да вы белены, что ль, объелись с кузнецом? Эдакого

чего-нибудь не замечал ли? Как он, эдак...

Девка тут... Что за девка такая?

Федотка вытянулся, выпучил бессмысленно глаза.

- Никак нет-с, ничего не примечали, - ответил он.

Капитон Аверьяныч помолчал и затем произнес в раздумье:

- Рожа-то, рожа-то отчего такая?.. И грубит... явное дело - грубит! Ну,

а как он с Кроликом?

- Обнаковенно-с...

- Ну, а что говорят? Сакердон Ионыч не говорил ли чего?

- Точно так-с. Сакердон Ионыч прямо говорит - Грозный не годится

супротив Кролика-с.

- О!.. Когда же он говорил? - Федотка сказал. Капитон Аверьяныч

развеселился. - Ну, ступай, - вымолвил он благосклонно, - ни на секунд не

отлучаться из конюшди! Господь пошлет - завтра красненькую получишь.

Несмотря на такое милостивое заключение, Федотка вернулся в конюшню сам

не свой от злости.

- Ах, дьявол тебя побери! - ворчал он, изо всей силы отбрасывая ногой

какую-то щепку.

- Аль влетело? - в один голос осведомились кучер Захар и кузнец Ермил.

- Ну, обожрется, - окрысился Федотка, - у нас тоже права!

- Так что ж ты словно из бани?

- А то, вот уйду к купцам, больше ничего!.. Черти, идолы!.. У людей-то

жалованья сотенный билет да еда, а тут... Дай-кось затянуться, дядя Захар!

Время тянулось для Капитона Аверьяныча с убийственною медленностью.

Волнуемый мыслями о завтрашних бегах, он то выходил за ворота и рассеянно

смотрел, как на выгоне толпился народ, виднелись телеги с лошадьми, - там

происходил конкурс битюгов; то опять возвращался во двор, шел с новым

вниманием осматривать Кролика, то отправлялся бродить по заводу. Но и в

огромных казенных конюшнях ничто не занимало его. Свысока поглядел он на

казенных рысаков, о которых и всегда был невысокого мнения; с величайшим

презрением постоял минуты две у денника только что выведенной из Англии

скаковой знаменитости, за которую отвалили что-то около двадцати тысяч

рублей; равнодушно прошел через великолепные манежи; невнимательно

скользнул взглядом по той комнате, где, бывало, прежде на особенный лад

билось его сердце, где помещался скрепленный на шарнирах скелет Сметанки,

где висели портреты старых орловских рысаков - всех этих Полканов, Барсов,

Добрых, Любезных, Лебедей, Голландок, Купчих, Баб, столь дорогих истинным

ревнителям заводского дела. Там и сям с Капитоном Аверьянычем встречались

знавшие его наездники, барышники, коннозаводчики. Наездникам он отвечал на

поклоны едва заметным наклонением головы; барышникам - иному протягивал

палец, иному - два, крупным всю руку; когда его подзывал к себе

значительный помещик, он неизменно снимал шапку и почтительно вытягивался.

Но лицо его во всех случаях хранило одинаково важный вид достоинства и

независимости. Некоторые наездники познаменитее и барышники помельче

приглашали его в гости, но он отказывался: частью из гордости, не желая

вступать в фамильярные отношения с этим людом, частью оттого, что ему было

не до гостей. И опять шел к себе на квартиру, потупив голову, задумчиво

постукивая костылем, напевая "Коль славен". "Вон идол-то гарденинский!" -

шептались наездники, уязвленные гордостью Капитона Аверьяныча. Перед

вечером "идол" сходил к Сакердону Ионычу, напился у него чаю и, когда к

тому стали собираться гости, вернулся домой. Боясь уронить свое

достоинство, Капитон Аверьяныч не спрашивал у старика ни о Кролике, ни о

том, как ему кажется Ефим, а Ионыч, в свою очередь, только вскользь

похвалил ход Кролика и вскользь упрекнул Капитона Аверьяныча, что и он

"погнался за скоропихами".

Все остальное время они пробеседовали о прежних временах, пестря

разговор лошадиными именами, вспоминая старинных помещиков и старинные

заводы, негодуя на нонешнее, прискорбно вздыхая о невозвратном.

Ночь была душная. В отдаленье слышались неясные раскаты грозы. Капитон

Аверьяныч тяжко вздыхал, ворочаясь на перине, никак не мог заснуть. То ему

чудились подозрительные звуки - половица скрипнула... дверь отворилась в

конюшню... лошадь загремела копытом... Несколько раз он босиком выходил из

избы, пристально и тревожно всматривался в темноту, шел в конюшню...

Голос кузнеца неизменно окликал его: "Кто тут?"-все было благополучно.

Правда, Ефим воротился очень поздно, но, как бы в доказательство своих

чистых намерений, спокойно храпел рядом с Федоткой.

Промаявшись, пока забрезжил рассвет, Капитон Аверьяныч решительно

поднялся с перины, оделся и вышел на крыльцо. Лицо его страшно осунулось и

побледнело, по всем членам ходил какой-то неприятный озНоб.

Напрасно он старался думать о другом - о сыне, о том, что теперь

делается в Гарденине, о старине, про которую говорил вчера с Сакердоном

Ионычем-, - мысли его неотвязно обращались к Кролику. Петухи

перекликались. Густые облака покрывали небо; из-за них медным светом

сквозила заря, придавая какой-то рыжий оттенок малопомалу выступающим

очертаниям. С степи тянул влажный ветер. Дождик накрапывал.

К десяти часам установилась самая благоприятная погода. Дождик прибил

пыль; облажа косматыми прядями заслонили солнце; сделалось прохладно. С

утра все село, вся слободка, почти все население завода высыпали на

дистанцию. Туда же стремились помещики и купцы в колясках, в шарабанах, э

широких степных тарантасах; в щегольском фаэтоне четвериком проследовало

начальство, блистая орденами и эполетами; с квартир один за другим, шагом,

в сопровождении поддужных, выезжали наездники!

набожно крестясь в воротах; поджарые грумы и жокеи вели в поводу

поджарых и короткохвостых скаковых лошадей.

Капитон Аверьяныч отправился на бега тоже в тарантасе. Тройка плелась

шагом. Волосатый Захар, имевший обыкновение вполголоса беседовать с

лошадьми, сидел теперь как врытый и упорно молчал: торжественность минуты

сковала ему язык. Позади тарантаса ехал на Кролике Ефим; застывший и

съежившийся Федотка растерянно выглядывал из-за его спины... Лицо Ефима

сделалось из оливкового каким-то шафранным, глаза были не то пьяные, не то

бешеные. Никогда еще Федотка не чувствовал такого страха перед наездником,

он даже на его понурую спину не мог смотреть без содрогания. Ефим рвал и

метал, когда запрягали Кролика; не говорил, а рычал; ни за что ни про что

сунул Федотке в зубы и на осторожное замечание Капитона Аверьяныча: "Не

туго, Ефим Иваныч, чересседельник-то?" - так крикнул: "Знаем!.. Указывай

кому-нибудь!" - что все присутствующие оторопели, особенно когда Капитон

Аверьяныч внезапно посинел и с перекосившимся лицом приподнял костыль. К

счастью, Ефим не приметил этого, а Капитон Аверьяныч молча повернулся и

пошел садиться в тарантас.

Беседка сплошь была занята господами и купцами-коннозаводчиками. Бок о

бок с самим "генералом" краснелась лоснящаяся подушка Псоя Антипыча;

выпяченная грудь его сияла, как иконостас, многочисленными медалями.

Генералу не особенно приятно было такое соседство: от патриота несказанно

разило потом, но приходилось поневоле подчиняться: Псой Антипыч не

отставал от него ни на пядь. Вокруг беседки и дальше, почти наполовину

обнимая ипподром, толпился народ. В середине круга стояла небольшая кучка

наездников, поддужных, жокеев, конюших, - всех, кто для беседки не вышел

рангом, а между тем так или иначе был свой человек. Тут же, рядом с

Сакердоном Ионычем, превышая всех головою, стоял гарденинский конюший.

Состязание было в полном разгаре, но Капитон Аверьяныч рассеянно следил

за ним. Бежали в три заезда трехлетки, затем четырехлетки с поддужными и

без поддужных. Публика шумела и волновалась. В беседке махали платками,

фуражками, раздавался гул поздравлений. Разгоряченные, растерянные,

торжествующие лица мелькали перед Капитоном Аверьянычем, а он ничего не

видел.

Сакердон Ионыч был в раздражительном настроении: призы все попадали

купцам. Нифонтовы, Пожидаевы, Веретенниковы, Синицыны оставляли за флагом

Молоцких, Ознобишиных, Храповицких... "Ах, пусто б вам было! - бормотал

старик, сердито сверкая глазками и топчась на месте. - Ах, пусто б вам...

ах, раздуй вас горой!.. Ах, батюшки вы мои, старииные рысачки! - и вдруг с

угрожающим видом повернулся к Капитону Аверьянычу: - Смотри! Не осрами и

ты своих господ!" Капитон Аверьяныч криво усмехнулся и еще крепче стиснул

пересмякшие губы.

- На все возрасты! - раздалось из беседки.

Трое подъехали к столбу: Наум Нефедов на Грозном, Ефим на Кролике и

наездник-любитель на приземистой кобыле темно-серой масти. Как и подобает

человеку, видавшему виды, Наум Нефедов сидел весело, самоуверенно,

молодецки растопырив нафабренные усы, хватом откинувшись назад, точно

играя синими шелковыми вожжами.

Ефим сгорбился, понурился, нехорошо глядел исподлобья, руки его заметно

дрожали. Любитель был бледен, как бумага. Грозный всем поведением своим

подражал Науму Нефедову: он так же самоуверенно и весело посматривал по

сторонам, играл удилами и, точно наперед зная все порядки, так и застыл у

столба, чутко насторожив уши, рисуясь своей лебединой шеей. Кролик же

ничего не понимал. Недоумевая, косился он огненным глазом на непривычное

скопище народа; на человека с красным околышем, который суетился у столба

и, прищуривая глаз, покрикивал: "Еще на полголовы!.. Еще подайся!..

Назад!.. Вперед!" Кроме того, Кролик чувствовал, как совершенно зря

шевелились удила в его губах, и опять не понимал, что это значит. Он весь

как-то собирался, поджимал хвост, неуверенно переступал с ноги на ногу...

А тут еще глупая серая кобыла выставилась на целую голову вперед, и

растерявшийся любитель поворотил ее перед самой мордой Кролика... Кролик

даже содрогнулся от изумления и широко раздул ноздри... "Динь-динь-динь!"

- загремело над самым его ухом. Грозный точно стрела вылетел на добрую

сажень. Даже кобыла показала Кролику сначала хомут свой, унизанный

блестящими пуговками, а потом и седелку с голубою подпругой... И только в

это мгновение Кролик почувствовал, что Ефим на особый лад шевельнул

вожжами. Он стремительно влег в хомут, ринулся вперед...

Вдруг удила больно рванули его. Сбитый с толку, он не в очередь

взмахнул ногами, наддал, перевалился, запутался, злобно взглянул на

кобылу, судорожно махавшую хвостом перед самой его дугой, и приложив уши,

сделал отчаянный прыжок. Кобыла осталась назади. Тогда Кролик справился,

вытянулся -и, не чувствуя мешавших ему почему-то вожжей, спорым, низким

ходом поравнялся с Грозным.

Следующая